Происхождение и распространение лабиринта
Вопросы происхождения и распространения неразрывно связаны между собой. И если распространение концепции лабиринта можно легко объяснить, то поиск (на мысль о котором наталкивает сам вид карты, показывающей распространение данной концепции) вероятного географического и культурного происхождения остается весьма проблематичной задачей. Основной вопрос звучит так: можно ли предположить, что лабиринт как некая схема был придуман в различных культурах независимо друг от друга? Или же более вероятно, что единовременно совершенное открытие распространилось путем миграций и культурных влияний? Существует два возможных объяснения, которые дают этнологи, в случае если в различных культурах одновременно существуют аналогичные формы. Эти основные вопросы этнологии сформулированы уже давно. Около ста лет назад, как раз когда этнология стала формироваться как современная дисциплина, Адольфом Бастианом (1826-1905) в его «Элементарных идеях» («Elementargedanken») и Фридрихом Ратзелем (1844-1904) в работе «Теория миграции» («Migra-tionshtheorie») были выдвинуты две взаимоисключающие гипотезы. Их спор отражает два существующих подхода к вопросам, хотя эти подходы непременно дополняют друг друга. С одной стороны, перед нами неисторическая, основанная на психологии отсылка к общечеловеческим факторам, к тому набору интеллектуальных и психологических черт и требований, который является общим для всех. И несмотря на то, что эти черты и потребности развиваются в конкретных культурных условиях (связанных также и с соответствующим климатическим и географическим воздействием), они тем не менее носят универсальный характер. С другой стороны, необходимо учитывать исторические и случайные факторы. Применительно к лабиринту вопросы истории и культуры помогают нам сформулировать проблему более сжато и глубоко. Является ли лабиринт базовым выражением неких психологических предпосылок, которые существуют повсеместно и могли развиться независимо друг от друга в различных культурах? Или же мы имеем дело с настолько сложным культурным феноменом, что он мог возникнуть лишь в какой-то одной культуре, и поэтому единственным объяснением его широкого распространения является миграция?
Как уже было упомянуто вскользь в разделе, посвященном минойскому Криту как месту возможного возникновения лабиринта, наиболее вероятной мне представляется именно вторая точка зрения. В любом случае первый вариант можно немедленно отбросить, если мы примем во внимание тот факт, что приметы древних лабиринтов обнаружены исключительно в Европе, Индии, на Яве, Суматре и на юго-западе Америки. Сведения о том, что лабиринты существуют в Африке (Зулуленд), в южной части Тихого океана (Малекула) и в Индонезии, некорректны. Во всех остальных регионах лабиринты считаются явлением европейского происхождения. И следовательно, очевидно, что схема лабиринта не является общей для всех культур, скорее она существует лишь в определенных культурных контекстах. Это можно объяснить сложностью самой схемы и многообразием концепций, с которыми она ассоциируется. Ни один из факторов не указывает на то, что у лабиринта было несколько создателей. Более вероятным представляется то, что схема лабиринта сложилась внутри какой-то одной культуры, после чего распространилась через миграции и заимствования. Подобное утверждение я делаю с двумя оговорками: во-первых, разница между двумя упомянутыми теориями — теорией элементарных идей и теорией миграций — не является столь глубокой и основополагающей, как можно заключить на основании конфликта, существующего между сторонниками этих точек зрения. Нет ничего необычного в том, что носители одной культуры перенимают из других культур те идеи, которые уже существуют в зарождающейся форме внутри их собственной культуры (иначе идеи со стороны вообще невозможно было бы воспринять). Такой процесс ассимиляции не означает механического привнесения в сложившуюся культуру непонятных идей со стороны, скорее речь идет об эволюционировании уже существующих идей при использовании чужого примера. Данная позиция практически полностью разрешает конфликт между двумя точками зрения, и на первый план теперь выходит следующий вопрос: какие условия необходимы для того, чтобы представители определенной культуры восприняли концепцию лабиринта? Я рассчитываю проанализировать этот вопрос более подробно в несколько ином контексте. Здесь я лишь кратко упомянул о существующих толкованиях, которым может быть подвергнуто само понятие лабиринта, а также прокомментировал тот факт, что некая искупительная фигура вроде лабиринта не имеет существенного значения в таких догматических религиях, как иудаизм и ислам.
Во-вторых, требуются исторические подтверждения или во всяком случае хотя бы какое-то указание на то, что предполагаемая миграция концепции лабиринта на самом деле произошла. Первым шагом должно стать точное определение места происхождения лабиринта, то есть где именно обнаружены наиболее ранние и многочисленные свидетельства. Среди самых ранних примеров — петроглифы бронзового века, обнаруженные в Средиземноморском бассейне, в Англии, Ирландии и на Кавказе. Можно легко предположить, что рисунок в гробнице в Лудзанасе (Сардиния) примерно на тысячу лет старше и относится приблизительно к середине III тысячелетия до н. э. Это придает больший вес средиземноморским лабиринтам (в противоположность найденным на севере Европы), равно как и тот факт, что подавляющее большинство древних лабиринтов было обнаружено в Средиземноморском бассейне. Именно здесь следует искать истоки лабиринта и, учитывая сложную природу этого явления, в первую очередь следует сосредоточить внимание на минойском Крите, который представлял собой в те времена (III-II тыс. до н.э.) господствующую культуру и стал родиной первой развитой европейской цивилизации. Упоминавшиеся выше греческие источники позволяют считать, что именно здесь место зарождения лабиринта. Рассуждения о том, что лабиринт возник в Египте или в Вавилоне несостоятельны.
Можно предположить, что лабиринт попал в Испанию, Англию и Ирландию благодаря микенским первопроходцам. Трудно определить, когда он попал в Индию. Наряду с камнем из Махческа в Северной Осетии, тот факт, что все поддающиеся датировке индийские лабиринты относятся к значительно более позднему периоду (не раньше III в. до н. э.) и что многочисленные веяния и идеи Средиземноморья проникли в Индию в результате похода Александра Великого (327 до н. э.), указывает на то, что распространение шло из Средиземноморского бассейна в восточном направлении.
Из Индии схема лабиринта попала на Яву и на Суматру. Вполне вероятно, что само существование и местоположение лабиринтов в Северной Америке можно объяснить связями, осуществлявшимися через Тихий океан. Местоположение большинства северных «троянских городов» на побережье и на островах (во всяком случае поблизости от моря) указывает на то, что распространение осуществлялось благодаря мореплавателям, людям, занятым морским промыслом, рыбной ловлей.
Лабиринт был известен в минойском Крите во II, возможно даже, в III тысячелетии до н. э. Более ранние этапы истории лабиринта проследить не удается. Единственное, в чем можно быть уверенным, — это то, что схема лабиринта относится не к палеолиту, а, самое раннее, к неолиту. Это подтверждают также космологические и астральные аспекты лабиринта. Наблюдение небесной сферы, непосредственно связанное с таким наблюдением знание календаря, способность измерять время — все это не представляло никакого интереса для кочевых племен охотников и собирателей периода палеолита, тогда как для землепашцев неолита, ведущих оседлый образ жизни, такая информация была весьма существенной и важной, ведь им было необходимо проводить сев в определенное время года. Еще одно указание на то, что лабиринт возник в период неолита, — это тесная связь между смертью и надеждой на возрождение, которая весьма убедительно представлена в мегалитических захоронениях данного периода.
формы лабиринта и документальные свидетельства.
Для того чтобы найти решения многих загадок, связанных с лабиринтом, необходимо всегда помнить, что сама концепция лабиринта находит свое выражение в трех различных формах, у каждой из которых имеются свои определенные традиции:
— лабиринт как литературный мотив (как правило, это лабиринт-путаница);
— лабиринт как определенная последовательность движений (танец);
— лабиринт как графическое изображение (рисунок).
Как уже указывалось выше, мне представляется, что первоначальным воплощением идеи лабиринта явился именно танец, так как движения тела и есть первичный, самый непосредственный способ выражения, — это подтверждается и антропологами, и этнологами и ясно прослеживается в развитии наших детей. Разумеется, мы не располагаем убедительными доказательствами существования таких танцев (которые исполнялись цепочкой танцующих). И сама традиция, по-видимому, вымерла. Самым ранним из известных литературных упоминаний является хор на щите Ахиллеса в восемнадцатой книге «Илиады» (590—605). Гомер не использует термин «танец лабиринта», но, если судить по описанию, это именно он и есть. Автор также указывает на его сходство с танцем, площадку для которого «в широкоустроенном Кноссе / Выделал хитрый Дедал Ариадне пре-красноволосой». Танец лабиринта у Тесея на Делосе, как он описан Плутархом («Тесей», 21), а также запутанная «троянская игра» всадников, «Lusus Troiae», подробно описываемая Вергилием, в той же мере являются частью традиции извилистых танцевальных ходов, что и танцы, исполнявшиеся в «троянских городах» бронзового века (?), в средневековых церквах и в баскских районах в XX веке.
Две другие формы лабиринта, графическая и литературная, представляются мне в первую очередь отражениями этой первичной сути — попыткой зафиксировать мимолетные движения танца. Можно предположить, что с довольно ранних периодов на танцевальной площадке стали отмечать порядок и направление танцевальных движений, и таким образом совпали две ипостаси лабиринта — танцевальная и графическая. Образцами таких танцевальных схем могут служить скандинавские «троянские города», которые, основываясь на их типологии, можно отнести к бронзовому веку или же к периоду неолита.
Если предположить, что первоначально возникла одна исходная схема лабиринта, которая проявилась в качестве танца, остается вопрос, насколько незатронутой и неизмененной сохранилась эта первоначальная концепция после возникновения двух других традиций. Следует выяснить, как повела себя первоначальная идея после того, как оказалась в новой среде, претерпела ли она какие-нибудь изменения. И, кроме того, следует найти ответ на вопрос, происходило ли взаимное влияние или даже слияние воедино различных форм лабиринта.
Существовали различные вариации и неверные толкования критского лабиринта, развившиеся под действием различных обстоятельств, — например, считалось, что римские мозаики обладают магическим свойством защищать город, а лабиринтам христианских церквей приписывался морализаторский аспект. При изучении критского типа, обнаруженного в рукописи IX века, становится очевидно, что иллюстратор не проводит четкого различия между этой схемой и сложными римскими мозаичными лабиринтами. Видимо, она возникла на основе критского типа. Следовательно, эта схема должна отображать прообраз, прошедший через века, который, несомненно, часто отсылал к первоисточнику, затемненному различными версиями концепции лабиринта, призванными удовлетворить запросы определенного периода времени. С другой стороны, можно предположить, что этот основной тип дошел до нас в форме «троянских городов» и связанных с ними традиций, таких, например, как песни и танцы.
Во многих случаях я выдвигаю обоснованные предположения относительно датировок конкретных примеров. На многое проливает свет тот факт, что описание танца в «Илиаде» (18, 590—605) является одновременно свидетельством и о танце лабиринта, и о лабиринте как литературном понятии, а возможно даже, в нем содержится информация о месте, на котором исполняется танец лабиринта. Вероятно также, что описания лабиринтов-путаниц, впервые появившиеся в XV веке, несут в себе древний литературный мотив лабиринта-путаницы. Далее, негативное толкование лабиринта как чего-то запутанного, греховного, которое четко прослеживается во многих описаниях лабиринтов в средневековых рукописях, являет собой еще один пример того, как простая схема лабиринта затемняется сложным литературным мотивом лабиринта-путаницы. Единственным новым аспектом этой христианской интерпретации и стала связанная с лабиринтом негативная моральная оценка.
Высказанное ранее предположение о том, что литературный мотив лабиринта-путаницы возник в результате неправильного истолкования концепции лабиринта, может быть применено и к данному примеру, он перекликается с историей танца лабиринта: в определенный период его перестали понимать и танец стал казаться безнадежно бессмысленным.
В заключение следует отметить, что, в отличие от лабиринта-путаницы, собственно лабиринты практически невозможно выразить вербально, поэтому нет ничего удивительного в том, что лабиринт в метафорическом значении — это прежде всего лабиринт-путаница.
Из книги «Лабиринты мира», Германн Керн